Генри так разговорился и был настолько возбужден, что даже не заметил, с каким обожанием смотрела на него Джин. Он опомнился, когда настало время проводить ее домой. Она остановилась в северной части города, в доме с меблированными комнатами, где ютилось много артистов. Сидя на каменных ступеньках крыльца, Джин сообщила Генри, что у нее есть скромные сбережения, которых ей хватит на месяц, и что ей хотелось бы устроиться манекенщицей в какой-нибудь универсальный магазин. Потом он обнял ее, и лицо Джин озарилось легким румянцем удивления.
— Мне кажется, что я знаю тебя много-много лет, — произнесла она.
— Это, наверное, потому, что мы оба знаем Томми.
— Э-э, нет, — сказала она. Потом она разрешила себя крепко поцеловать. Убегая в дом, она крикнула, что снова зайдет к нему в таверну.
Все происходило так, словно она только и мечтала о встрече с ним. Она явилась в этот город и бросилась к нему с распростертыми объятиями. «Пожалуй, она самая смазливая милашка из всех, какие мне попадались», — подумал он, вышагивая по улице. Все выглядело уж слишком просто и, казалось, не требовало никаких усилий, и Генри немного устыдился той неожиданной, расслабляющей нежности, которую он сейчас испытывал к Джин.
После первой встречи она каждый вечер приходила к нему в таверну и сидела рядом, пока он играл на пианино и время от времени пел. Когда он кончал работу, для нее было совершенно безразлично, куда им вместе отправиться, и он провожал ее до дому. Затем у них вошло в привычку заходить ненадолго к нему домой, в его маленькую комнатку. И когда он наблюдал за тем, как она суетится, приводя в порядок комнатушку, или готовит кофе, его часто подмывало спросить, почему это ей взбрело в голову так легкомысленно прикатить в этот город и решить, что она может приноровиться к его, Генри, жизни. Но когда она сидела рядом и нетерпеливо слушала его, посасывая нижнюю губу и тихо улыбаясь, у него рождалось чувство снисходительности к ней. Генри чувствовал и понимал, что ей хотелось быть рядом с ним, потому что он произвел на нее сильное впечатление.
То же самое происходило и в таверне, когда они сидели у пианино. Ее непосредственность часто приводила Генри в смущение. Ему нравились девушки, походившие на тех модных блондинок, которые часто посещают таверну и ведут себя с такой ленивой, полунасмешливой отчужденностью, нарушить которую могут лишь отчаянные усилия. А с Джин все было наоборот. Она хохотала, много болтала и выказывала всю свою теплую, сердечную искренность столь откровенно, что посетители оборачивались и смотрели на нее такими глазами, словно им хотелось протянуть руки и потрогать ее. Порой у Генри возникало ощущение, что оба они ведут себя, как двое ребятишек на карусели. Во всяком случае, ее взволнованность и возбужденность представлялись ему лишь чем-то таким, что было связано с его работой, и поэтому последние два вечера, когда надежды сохранить место угасли окончательно, он почти не разговаривал с Джин и, видя, как она встревожена, наслаждался этой маленькой жестокостью.
Она не знала о причине его волнений вплоть до самого четверга. Когда вечером в таверну ввалилась толпа из театра, Генри был сам не свой. Потом он- заметил Эдди Конвея и с ним двух пожилых мужчин, похожих на биржевых маклеров — они сидели за столиком в углу зала. Когда Эдди Конвей, как показалось Генри, улыбнулся ему, он с горечью подумал, что после того, как он потеряет работу, люди, подобные Конвею, пожалуй, постараются даже не замечать его на улице. Конвей, однако, продолжал улыбаться, а потом поманил его пальцем.
— Что это, неужто он меня подзывает? — прошептал Генри.
— Кто? — спросила Джин.
— Большой человек, сам Конвей, — ответил он шепотом. Чтобы не попасть в неловкое положение, он подождал, пока Конвей не поманил его вторично. Тогда Генри нервно поднялся и направился к столику. — Слушаю вас, мистер Конвей.
— Садись, сынок, — пригласил Конвей. Его надменное лицо выражало откровенную снисходительность, когда он посмотрел на Генри и произнес: — Как у тебя здесь идут дела?
— Пожалуй, неважно, — сказал Генри. — Здесь, вероятно, долго не продержусь.
— О, не беспокойся, сынок. Быть может, нам удастся тебя пристроить.
— Да? Спасибо, мистер Конвей. — Все произошло столь неожиданно и Генри был так взволнован, что продолжал кивать головой и повторять: — Спасибо, мистер Конвей.
— А что это за девчонка? — спросил Конвей, мотнув головой в сторону Джин. — Не чувствует ли она себя немножко одинокой, сидя там, рядом с тобой?
— Ну, как сказать. Ей вроде нравится быть со мной, мистер Конвей.
— Славная мордашка. Как будто молоденькая и… как это… свеженькая. — Они оба обернулись и посмотрели на Джин, которая наблюдала за ними с волнением и любопытством.
— Может быть, она зайдет ко мне на коктейль? — произнес Конвей.
— Я спрошу ее, мистер Конвей.
— По чему бы тебе не сказать, чтобы она пришла через часок. Понимаешь? Ты знаешь, где я живу. Буду ждать.
— Конечно, мистер Конвей. — Он удивился. Конвей хотел, чтобы он, Генри, оказал ему услугу. «С удовольствием», — хотелось ему добавить, но почему-то у него этого не получилось.
— Окэй, — сказал Конвей и отвернулся, а Генри отправился к своему стулу у пианино.
— Чем это ты так взволнован? — спросила Джин.
Его глаза поблескивали, когда он глядел на маленькую черную шляпку и чуть склоненную набок голову: у нее был такой вид, словно она в эту минуту ожидала услышать нечто веселое. Генри пытался сейчас понять, что же в ней есть такого, что неожиданно сблизило его с мистером Конвеем.
— Конвей желает, чтобы ты пришла к нему на коктейль, — выпалил он.
— Я?
— Ага, ты.
— А как насчет тебя?
— Он знает, что мне надо торчать здесь, да потом к нему могут нагрянуть важные персоны; у него на вечеринках всегда найдется местечко для нескольких дев иц.
— Лучше уж я останусь с тобой, — сказала Джин.
Увидев, что Конвей покидает таверну, блеснув на прощание лысиной, они перестали шептаться.
— Приходится идти на такое, — убеждал ее Генри. — В этой таверне наверняка не найдется ни одной девицы, которая не отдала бы свои передние зубки за приглашение к Конвею на вечеринку.
Она не перебивала его, а он продолжал ей твердить, как важен и влиятелен Конвей; когда Генри замолчал, Джин спросила:
— Почему я должна идти к нему? Почему бы нам не отправиться прямо к тебе?
— Джин, я тебе ничего не говорил, не хотел, чтобы ты знала, но похоже, я уже не буду здесь работать… Если Конвей или кто-нибудь вроде него, не вмешается, я окажусь на улице, — сказал он. И еще десять минут кряду он рассказывал ей о том, что может сделать Конвей для таких людей, как он.
— Ну, что ж, ладно, — сказала она, — если ты считаешь, что мы должны. так поступить, — будь по-твоему. — Но Джин была очень встревожена.
Оставив Джин у пианино, Генри направился к метрдотелю и сказал ему, что уйдет на час. Потом они вышли из таверны и взяли такси. На всем пути к дому Конвея она молчала — на лице ее застыло беспокойство. Когда они подъехали к большому жилому дому и стояли на тротуаре, она повернулась к Генри.
— Генри, дорогой, я не хочу туда!
— Да это же пустяки. Вечеринка, вот и все.
— Ну, хорошо. Раз ты так настаиваешь, окэй, — сказала она. Потом неожиданно обхватила его руками и, к своему удивлению, он почувствовал, что тоже сжимает ее в своих объятиях.
— Я люблю тебя, — произнесла она. — Я знала, что полюблю тебя, как только приехала. — По ее щекам текли слезы.
Глядя вслед удаляющейся Джин, которая, входя в дом, что-то сказала швейцару, он вдруг ощутил уже знакомый ему прилив волнующей нежности, но сейчас эта нежность не растекалась мягкой волной. Она пронзила его мгновенной болью.
Он вернулся в таверну и сидел, уставившись в пианино; у него заныло сердце, он повернулся на стуле и оглядел всех этих холеных мужчин и женщин, услышал их уверенные голоса, ленивый смех и вдруг ощутил свое ничтожество. Никогда в жизни не испытывал он такого чувства. С ненавистью он продолжал всматриваться в знакомые лица, и ему казалось, что это они повинны в его слепоте, заслонившей от него то прекрасное и желанное, что было в Джин. Генри не мог усидеть. Он напялил шляпу, вышел. на. улицу и зашагал в сторону дома Конвея.
Снова и снова он мысленно повторял, что поднимется прямо к Конвею и спросит, где Джин. Но когда Генри подошел к дому и, задрав голову, стал вглядываться в освещенные квадраты окон, то оробел. Замешательство Генри еще более усилилось оттого, что он даже не знал, в какой из комнат был Конвей, где его окна. Ему показалось, что он потерял Джин. Генри стал ходить взад и вперед мимо швейцара, убеждая себя, что она вот-вот выбежит из парадного, обовьет его руками, когда увидит, что он стоит и ждет ее возвращения.
